Раннее летнее утро. Небо ясное, безоблачное. На улице свежо и прохладно. От Иртыша с полными ведрами на коромысле медленно поднимается молодая красивая женщина. Озаряемая ласковыми лучами утреннего солнца, она идет так, словно плывет в волшебной тишине: ни капли воды не выплеснется из ведер. Шаловливое солнышко играет, переливаясь разноцветными бликами то в коралловых камушках мониста на шее, то в туго заплетенных черных косах, то в зеркальных блюдцах чистейшей воды, которую несет домой молодица. Естественную красоту и обаяние женщины дополняет белое ситцевое платье в цветочек, ладно сидящее на фигурке.

Подождите, кто это?! Э, глупыш, свою маму не узнал, уставился, как коза на новые ворота. Радостно закричав «ма-а-а-ма-а!», пулей бросаюсь вперед. Бегу, бегу, но нет, остаюсь на прежнем месте, а мама не приближается, наоборот, отдаляется от меня. Собрав все силы, вновь кричу что есть мочи: «Ма-а-ама-а!» Вдруг мама исчезла, слышу сквозь сон настойчивое: «Вставай… вставай же, говорю тебе!»

Кто-то трясет меня за плечи, а я не могу разомкнуть ресницы: то ли склеились, то ли на веки положили тяжелый камень. Слышу все, а глаза открыть не могу…

- О, аллах, за что мне такие мучения на этом свете! Хоть бы земля поглотила, избавилась бы, наконец. Солнце давно встало, а он все дрыхнет. Только жрать горазд, арам тамак![1]

Проклятия сыплются на мою бедную голову одно за другим. Вскоре цепкие пальцы безжалостно впиваются в мои свалявшиеся длинные волосы, в оттопыренные от природы уши. Вот меня стащили на пол. Резкая боль в ушах помогла, наконец, разлепить веки. Передо мной, сверкая злыми глазами, словно разъяренная волчица, стоит Курманбика, жена старшего брата Абдуш-ака[2]. Я низко опускаю голову. Мне стыдно за то, что так бессовестно долго спал, потом никак не мог проснуться. Мне страшно: вдруг она меня прогонит, куда я пойду, кто меня приютит?

Я один. У меня никого нет, кроме нее, жинги[3]. Отца не стало в самом начале войны. В наш дом пришла черная бумага: «Ваш муж Камиль Янсуфин погиб геройской смертью в борьбе с немецкими захватчиками». Потом умерла мама. Единственный брат Абдуш на фронте.

Ласковую, милую, улыбчивую Курманбику жинги словно джины подменили. А какая она была раньше добрая, когда брат был дома. То конфетку припасет, то пряником угостит. Теперь у нее нет даже времени присесть, поговорить со мной. Жинги на рассвете уходит на работу, а возвращается с заходом солнца. Она так выматывается за день, что у нее не остается сил ни покушать, ни раздеться. «Сильно устала сегодня, прилягу», - обычно говорит она и тут же засыпает мертвецким сном.

Да разве одна жинги так?! Раньше люди были веселые, приветливые, жизнерадостные, а сейчас? У кого сына, у кого мужа, у кого отца отняла эта война. Многие в эти годы изменились. Даже я уже не прежний Валиш...

Жинги в последнее время стала такой вспыльчивой и раздражительной! Уже два месяца, как перестали приходить письма от Айбуш-ака.

- Ну, что стоишь как столб? Иди, проводи Маньку на пастбище. Да смотри, чтоб на ту сторону Дувана отвел. На обратном пути прихватишь хворосту, слышишь меня! Печку нечем топить...

Наконец, слова Курманбики жинги дошли до меня, я окончательно проснулся. Да я готов выполнить любое поручение! Прикажи мне выкопать иголкой колодец, перетаскать весь Иртыш в решете, все исполню, только не выгоняй меня из дому!

Так ежедневно начинается мой трудовой день. С утра гоню корову Маньку на пастбище. Потом бегу в школу, учусь я в четвертом классе. После школы таскаю из лесу сухие ветки или, по просьбе бригадира, иду на колхозный ток, чтоб погонять лошадь на молотилке. До самой зимы бегаю на подхвате, пока земля не покроется толстым слоем снега.

…Заря еще только занималась. Я выскочил из дому, словно совершил прыжок в ледяную воду. Босые ступни ног коснулись начинающей замерзать земли. Все мое тело пронзил холодный воздух. Это было дыхание приближающейся зимы.

Я выгнал Маньку из теплого хлева, она послушно направилась в сторону Дувана. Мои старенькие залатанные штаны и рубашонка не спасают от стужи. Зубы выбивают мелкую дробь, стучат, как маленькие железные молоточки, разбивающие речную гальку. Ногам больно так, словно я иду по колючей проволоке. А в голову лезут нехорошие мысли…

В прошлом году в село приезжал командировочный, он хотел забрать меня в детский дом – хорошо, жинги не отдала. «Валиулла для меня как родной сын», - вежливо сказала Курманбика, провожая нагрянувшего, как снег на голову, непрошеного гостя. Умные слова жинги греют мою душу до сих пор. Но что будет в этом году? Этот дядька вновь приедет, теперь уж меня точно отдадут, надежды никакой нет. А ведь я из родной деревни Козоклы[4] никуда не хочу уезжать.

С поникшей от тяжелых мыслей головой вышел за околицу. Оглянулся. Серебристую скатерть инея прочертила черная извилистая нить: цепочка следов от моих босых ног и манькиных копыт. Деревня просыпается. В утренней тишине изредка доносится кукареканье, лай собак, мычанье коров. Из печных труб некоторых домов вьется жиденькая струйка дыма, незаметно растворяясь в вышине.

Желто-бурые стебли трав, покрытые блестками инея, беспомощно расстилаются по земле. Наконец, дошли до пастбища, Манька свободна. Небольшое стадо пасет сельский пастух, который вот-вот должен подойти. Желая хоть немного согреться, взбираюсь на пенек, сажусь на корточки, обхватив руками коленки. Пальцы ног стали похожи на скрюченные стручки красного перца, которые у мамы росли на подоконнике в горшке. Зябко, никак не могу согреться, дрожу на своем пенечке, как осенний лист, не успевший оторваться от дерева. От этого места начинается лес, или урман, как говорят сибирские татары. Старые толстые ветлы, как сказочные Алып батыры[5], в тихой задумчивости стоят на возвышенностях, словно готовятся отразить нападение неприятеля.

- Солнышко, солнышко, взойди скорей, - мысленно умоляю, протягивая к востоку окоченевшие ладони. О, чудо, оно меня услышало! Пламенные острые стрелы из-за стены дальнего леса устремляются в небо. Кажется, там уже вспыхнул большой пожар. И вот, весело смеясь надо мной и моей бедой, медленно выкатывается само красно солнышко. Оно ждало моего приглашения? Зажмурившись, я с удовольствием подставляю лицо теплым лучам. Солнце мягко прикасается к моим щекам, замерзшим губам, нечесаным волосам. Мне показалось, это мама погладила меня по головке. Деревья-великаны тоже встрепенулись, обрадовавшись теплу. Наверное, они собрались встречать не лютую зиму, а ласковую весну. Жемчужные искорки инея, сверкающие на солнышке, словно коралловые бусы на шее моей мамы, превратились в капельки прозрачной влаги.

Чу, кажется идет пастух Айтук-бабай[6]. Спиной чувствую его приближение, но поворачиваться не хочется. Положив голову на колени, я сижу неподвижно, вспоминаю маму, последние минуты ее жизни…

В тот день я вернулся домой поздно. Отворил дверь, положил вязанку хвороста возле печи. В комнате темно, холодно. У входа стоит деревянная кровать, на которой лежит тяжело больная мама. Уже много месяцев она сильно кашляет, ничего не ест. Быстро сбегал к соседям за угольками. Сухие ветки вспыхнули в печи, как солома, приятные волны тепла от железной плиты плавно растеклись по всему дому. Засветил «слепую», без пузыря, семилинейную лампу, стоящую на столе. Мрак темноты немного отступил. Оказывается, мама не спала. Удушливый кашель не давал ей говорить, она с трудом произнесла: «Сынок, почему долго?» Сказать маме правду? Целый день с друзьями играл в лесу, ел печеную картошку?

- Мама, поблизости не было сухих веток, мы ходили за ними далеко в лес, - чуть слышно сказал я. Мне было стыдно. Я впервые обманул маму, так не хотел расстраивать.

- Зачем зажег лампу, керосина нет...

- Сейчас... Только сделаю домашнее задание по арифметике, - быстро пробормотал я, чувствуя, что говорю не то (раньше уроки всегда выполнял после школы).

Мама, задыхаясь, снова стала надсадно кашлять. Налив из жестяного чайника воды в кружку «пятилетку», я протянул ее маме. Мама попила, кашель унялся, но при каждом слабом вздохе что-то клокотало у нее в груди.

- Вот… что-то стоит в горле, не проходит. Иди, сбегай к Бике-мамай[7]. Пусть скорее идет сюда...

Бабушка Бика была дома. Когда мы с ней прибежали, я уже был круглый сирота… Глаза мамы неподвижно глядели в потолок, изо рта на подушку вытекла тоненькая струйка крови.

При каждом воспоминании о маме память вновь и вновь высвечивает только эту щемящую до слез тягостную картину...

Слышу, Айтук бабай приблизился ко мне, остановился. Тихонько кашлянул, чтобы обратить на себя внимание.

- Сынок, ну что ты так сидишь, почему не идешь домой? Холодно, ты весь посинел уже.

Я не ответил, мне не хотелось расставаться с мыслями о маме.

- Эх, сынок, сынок, была бы жива твоя мама, все бы у тебя было по-другому. Хоть бы эта проклятая война кончилась, о, аллах...

Бабай снял свой видавший виды бешмет, испещренный разноцветными лоскутьями заплат, прикрыл мои худые озябшие плечи.

- О, всевышний, о, аллах милостивый, - горестно повторил он.

- Была бы жива мама... – тяжело вздыхая, дотронулся до плеча сухими изможденными руками с выпирающими синими жилами.

Не знаю, что произошло со мной… Эти жалостливые слова Айтук-бабая, этот теплый старый бешмет, заботливо накинутый на мои сиротские плечи так тронули мою исстрадавшуюся душу? Горло сдавил комок, из глаз вот-вот предательски брызнут слезы. Как дикий олененок, отбившийся от стада, сиганул с пенька прямо в заросли леса. Не помню, сколько прошло времени, я шел, не разбирая дороги, ничего не видя, продираясь сквозь ветви, царапающие лицо и руки, запинаясь о коряги, пока, потеряв равновесие, не упал…

Я уткнулся лицом в кучу мягких опавших листьев и беззвучно зарыдал. Из моих глаз лились слезы накопившихся обид, унижений, горечи; их впитывала в себя старая шуршащая листва. «Мама! Почему тебя нет со мной… Мама! Никому я на этом свете не нужен… Мама! Я давно не называл тебя словом «мама»… Мама! Где ты… ма-ма…» Тихо. Губы шепчут «ма-ма», а мамы нет…

Оперся кулаками о стылую землю, приподнял голову. В лесу тихо. Низкие темные тучи, похожие на тяжелые льдины во время ледохода, плывут в неведомые мне чужие края. Деревья, растерявшие былой летний наряд и красоту, беспомощно покачивают вершинками, слушая мой горестный монолог. Стоят, протянув к осеннему солнцу костлявые руки-ветви, словно просят вернуть утраченную молодость. Собравшись с силами, повторил громче: «Ма-а-ма-а!» Никто не откликнулся. Нет мамы. Не услышит мой голос, не поспешит ко мне, не погладит мягкими руками мои волосы, не поцелует мой лоб, мои глаза...

«Ма-а-ма-а!» Гулкое эхо, обогнув все дальние уголки леса, вернулось ко мне ни с чем. Я… вновь заплакал... Нет, я не плакал… Я навеки прощался с детством…

8 февраля 2008 г.

Перевела с татарского Ханиса Алишина.

Булат Сөләйманов. Әни // Булат Сөләйманов. Мин себер татарымын. Әсәрләр. – Екатеринбург: Изд-во “СВ-96”. – 1998. – 256 б. – б. 211-217.