Николай Шамсутдинов Поэт, публицист, сатирик, переводчик PDF Печать E-mail
Литература
18.09.2011 07:15

 

 

РЕЗЮМЕ

 

 

Шамсутдинов Николай

 

Поэт, публицист, сатирик, переводчик

 

Николай Шамсутдинов родился 26 августа 1949 г. на полуострове Ямал.

Работал в геологоразведке, оператором нефтедобычи, тележурналистом, художником, генеральным директором книгоиздательской фирмы «Автохтон». Служил в Военно-Воздушных Силах.

Выпускник Литературного института (Москва, 1980).По рекомендации 7-го Всесоюзного совещания молодых писателей (Москва, 1979), становится первым членом Союза писателей СССР на всем нефтяном Приобье (1982). Первая публикация «Широкие ветры» состоялась в «Литературной России» в сентябре 1976 года.

С тех пор печатался в «Новом мире», «Литературной газете», «Юности», «Октябре», «Молодой гвардии», «Дружбе народов», «Звезде», «Неве», «Пионере», «Костре», «Уральском следопыте», «Авроре», «Кругозоре», «Сибирских огнях», и многих других (двести пятьдесят…) периодических изданиях СССР, Москвы, России, Скандинавии, Польши, Словакии, Франции, Германии, Австрии, США.Автор двадцатичетырех поэтических книг, основные из которых – «Выучиться ждать» (Свердловск, 1980), «Прощание с юностью» (Москва, 1982), «Лунная важенка» (Москва, 1985), «Любовь без утоления» (Тюмень, 1997), «Женщина читает сердцем» (Екатеринбург, 1995), «Покорители» (Тюмень), «Точка зрения» (Тюмень), «Избранное» в двух томах (Екатеринбург, 1999),«Житье-бытье» (Екатеринбург, 2002), «Заветная беззаветность» (Екатеринбург, 2007), «Избранное» в трех томах («2010 – 2011)… Перевел на русский язык четыре поэтические книги. Лауреат Всероссийских литературных премий, общенациональной им. М.Горького и международной им.М.Волошина. Участник многочисленных литературных форумов в России и за рубежом (Франция, Германия, Австрия, Польша, Словакия). Единственный в Тюменской области член международного ПЕН-клуба. Почетный работник Тюменской области. Заслуженный работник культуры Российской Федерации.

Проживает в городе Тюмени.

 

****

Irma Ystus

 

ДОСТОИНСТВО - ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ ДОСТОЯНИЕ

 

Николай Шамсутдинов родился на Ямале, именовавшемся до недавних пор материком «белого забвения». Великая северная равнина, простирающаяся на долгие сотни, а то и тысячи верст, вплоть до океана, уже с раннего детства закладывала в нем метрическую размеренность его будущих произведений, с эпической мерностью повествующих о реалиях северной тундры и тайги.

Биографию едва ли не любого поэта, за редчайшим исключением, вполне уместно отождествлять (извините за тривиальность сравнения…) с традиционной травинкой, пробивающейся сквозь непременную коросту людской косности и ограниченности, не уступающей по крепости панцирю вечной мерзлоты, покрывающей северную землю…

И, в данном случае, стихи Николая Шамсутдинова с их фиксацией душевных состояний, переживаемых человеком, с полным основанием уместно уподобить своеобразной лирической кардиограмме, отражающей в своих пиках и западаниях бытийные и психологическиеперепадычеловеческого, нелегкого в критических ситуациях, бытия.

Характер любого человека, а уж тем более человека, занимающегося творческим трудом, непосредственнейшим образом проецируется на его судьбу.

И вот ей-то, судьбе, и было угодно свести, нет! смешать в своеобычном поэтическом тигле тюркский холерический темперамент Николая Шамсутдинова – с чуткой ко всему живому,первозданностью дышащей субстанцией русского языка, который онв совершенстве постиг, так как служению этому феномену посвятил мастер более сорока лет интенсивной работы в отечественной словесности, до сих пор обогащая ее своими произведениями, неожиданными и зачастую парадоксальными, редкими образами, блистательными метафорами, отточенными эпитетами.

Этот удивительный симбиоз великого языка и сложной, щедрой на горькие потрясения и утраты судьбы дал, как это ни парадоксально,свои позитивныеплоды, то бишь стихи и поэмы, вводящие читателя в атмосферу родного поэту уникального северного края, от лица которого Николай Шамсутдинов выступал в своих ранних, первых книгах «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Сургутский характер», «Лицо пространства»…

Да,самое начало творческого путипоэта отмечено такой поистине живодарящей мощью образов, раблезиански живописным изображением и северной природы, и недюжинных характеров северян, что эти родовые чертыроднят его с поэзией великого Павла Васильева, которому впоследствии младший поэтический собрат посвятит свой лирический цикл «Клятва на книге».

Н. Шамсутдинов творил свойпредметный, абсолютно наглядный мириз реалий северного, трудно поддающегося постижению и воплощению в слове, бытия.

Загорел и скуласт,

В белоснежных, тугих торбасах…

Плотно солнце прижалось к сатиновой красной рубахе.

Спит забытый кисет в волосатых, тяжелых руках,

Шитый ворот коробят лиловые, алые птахи.

Разметался мороз на окне…

Яркий жар очага.

Бесконечна, как эпос, великая зимняя тундра.

Мой старик ладит стол, спозаранку забив рогача,

Открывает застольем – полярное хилое утро…

/«Табунщик Микуль»/

И не расставайся Н.Шамсутдинов со своей, магистральной в ту пору, северной темой, это было бы вполне и объяснимо, и оправдано сложностью и обширностьюинтенсивно разрабатываемого им материала, к осмыслению которого был он призван всем ходом событий едва ли не с «младых ногтей». Недаромжепод его пером возникали такие яркие, колоритные, с любовью и мастерством выписанные натуры «Поджигательницы Зинки», «Гулены», «Табунщика Микуля», «Стармеха Соколова»,авторской волей вовлеченных в силовое полеего творчества, в котором, вопреки постулату И.Ильина, герой не является «плоским, одномерным элементом авторской маски…», а становится выразителем авторского мировоззрения, его взгляда на мир и происходящее в нем…

Сибиряк по месту рождения, поэт открывался читателю и как сибиряк по месту приложения своего дарования, гражданского темперамента, профессионального опыта.

А что герой?Моих кровей –

Его тревоги, размышленья.

В нем черт моих – наперечет,

Я вижу: суть его – иная,

Хоть от судьбы моей – отсчет

Ведет судьба его, мужая,

Мою же душу, в свой черед,

В чужие страсти погружая…

/«Герой»/

Каждое стихотворение Н.Шамсутдинова тех пор следовало воспринимать как своеобычный портрет времени в контексте пристальных авторских пристрастий. И как техника портрета требует полноты психологической характеристики, так и стихи его, источники размышлений для читателей, были насыщены той неуловимой атмосферойсо-причастности, со-творчества, того духовного со-беседования, при которой художник освобождается от суетной повседневности и обращается к вечному, сам порой о том не ведая.

 

Сибирь сегодня – больше, чем Сибирь.

Она встает, грядущего прообраз –

Не просто приручаемая ширь…

От полюса, студеная,стекая,

Она несет огни свои, завет

Веков минувших – будущим, крутая

И с молодою дерзостью в родстве…

 

/«Сибирский характер»/

Будучи в раннихстихах записным экстравертом,Н.Шамсутдинов,судя по стихам 90-х г.г. прошлого века и начального десятилетия века нынешнего, вполне естественным образом перетек в полнуюсвою противоположность, предъявив читателям одной из последних своих книг «Заветная беззаветность» черты натурального интроверта, сосредоточенного, прежде всего, на своем, сугубо внутреннем мире, обращенного на самого себя и подчеркнуто созерцательного –словом, такого непредсказуемого в прежнем певце тайги и тундры,в стихийной, эпической полифонии которых голос автора был своего рода лирическим фоном…

Человек, по утверждению его, – «место встречи времени и пространства», передающего свою энергиюязыку людей, населяющих данный ареал. Вот и мой герой, вспоенный чистым, целебным воздухом северных просторов, при тогдашней, явно адамической, чистоте чувств и отношений, стечением обстоятельствоказался погруженным в урбанизированный, механистический мир, доминантой бытия в котором является вынужденное, доведенное порой до абсурда самоограничение, будь то интимное чувство либо выбор бытийных приоритетов, гражданская позиция или…Впрочем, прервемся, иначе перечисление продлится до бесконечности. В отражаемой – и отрицаемой им по ряду причин – действительности, приобретшей монструозные черты, творимые нами же, утратившими свои обязательства не только перед средой, но и, что самое страшное, – перед собой, все большую актуальность приобретаетпотребность освободить от балласта душу, заключающую в себе этот противоречивый, непредсказуемый мир.

Душа ищет свободу волеизъявления как форму своего существования и находит ее в «акустике ассоциаций», аллюзий, в фабульныххитросплетенияхи метафорических откровениях.

Мобилизованная необходимостью выбора между элегией и диатрибой, муза Н.Шамсутдинова насыщаетстихи мотивами упадка человеческого духа, который переживает сегодняподлиннопаническое состояние, подобное тому, что переживает страдающий клаустрофобией человек, помещенный в наглухо замкнутое пространство.

«Клаустрофобия души» – так назвал один из циклов третьего тома «Избранного» Николай Шамсутдинов. И главный герой этой книги – осваивающий «одическое одиночество», разочарованный в бытии и дистанцирующийся от него человек, одержимый идеей абсолютной безыдейности сущего. Осмысленная им бессмысленность все того же сущего – вот продукт его рефлексий. Протоначальные гедонистические устремленияавтора пронзительных любовных стихов (книги «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность») трансформируются, по зрелости,впоздний опыт утрат и разлук, не столько препарирующий их, сколько моделирующий в сознании насыщенный противоречиями образ «пишущего эпитафию» вырождающемуся в гигантскую ростовщическую контору миру. Миру неизменных (зачастую – низменных) иллюзий и непременного отрезвления – выздоровления! – от них.

Это – прерогатива зрелости, оставляющей в недоумении юность, язвимую идиосинкразией к реальности.

Альтернативная к повседневному убожеству, поэзия Николая Шамсутдинова, поэзия оголенных нервов, не есть отрицание мира, она не переключает энергию аффективных явлений на творческие цели, не являетсяпродуктом сублимации, а стремится к максимальному самовыражению автора, далеко не безразличного к переживаемым согражданами перипетиям, насыщенным приметами перманентного упадка.

Герой его, по преимуществу – «клошар», «открывает себя в святом отчуждении от всего, чему он – и причина, и автор», так как, «выгуливаемый бездельем и водкой», которого «пасут химеры», он «заперт в комплексах». Только «переболев грядущим, привыкаешь к реальности», что «находится в реестре у дьявола», ведь она «держится на кривде, как сума на гвозде».

Его воистину выстраданное – «…добродетели всё не поладят между собою,/ а пороки – столкуются…» –выводит из личной эмоциональной сферы «мир, пожираемый жадностью» до такой степени, что «под веками прячешь взгляд пепла», ведь опаскудили «мир, скоморохами перешитый/ в шапито и, под гогот, попсой загажен».

«Имярек, ведущий жизнь повседневной маски,/одержимой с рождения поисками лица,/ приговорен к жизни», где он – «лишний на пиру/ у зажравшихся и сам на себя поставил,/ как на всё, что имеет» в этом «винегрете из железобетонных чудовищ, столпов, убогих развалин, примитивных палаццо, словно губка, вбирающих свет и источающих тьму…».

Как ни парадоксально, «суть изящной словесности – взращивание пустот» в соплеменниках? Автор не воплощает данный императив в своей поэтике. Он просто вживляет его в чуткую ткань раскрывающегося навстречу сознанья, оставляя за ним право выбора: либо принятие, либо отрицание.

Он не теряет надежды на благой пример мировой, да и отечественной литературы, ведь «воображенье – самый лучший из гидов» по Дантовым кругам современной реальности, да потому хотя бы, что «мысли следуют, не изменяя себе, за сердцем…».

Отчетливо сознавая, что «человек, взяв реванш, убывает одновременно со временем», Николай Шамсутдинов со знанием предмета исследования пишет о женском «искусстве, с каким на лицо кладут грим,/ обжуливающий каквремя, таки обожателей взбалмошной…».

Вот о них-то, «не знающих снисхожденья,/ судя по ускользающим лисьим глазам», о них, чья «мягкость подтачивает твердость ригориста,/ размеренно пальпирующего вагину…», – поэт знает достаточно много, чтобы привести читателя к умозаключению:

… у негрешившей постоянством

Жизнь в прошлом…Эпидемия неврозов –

Любовь слепа,одаривая рабством

Рисковых…И, бледнеющий под взором,

На сердце, обращаем в быль, не тает,

Как и не иссякает снег, которым

Она ушла к другому, что не знает

Пресыщенности…

Чтобы избегнуть упрека в тавтологичности, мы обратимся к другим строкам, чтобы увидеть:

С крепкой проседью, но, на прогулке, еще не шлак,

Человек тупика, с мятым Кеннетом под подушкой,

Учится одиночеству, как выживанью, – так

Замыкаются в створках своих, становясь ловушкой

Для себя же… Альянс выливается в мезальянс

С музой, ждущей иных.Приручая воображенье,

Обстоятельства, зная резон, выбирают нас,

А не мы их…

При исчерпывающей достоверности образа, констатация самого факта человеческого увяданияокрашена интонациями умудренной сдержанности, примиренности с подступающей старостью.Геройкак бы дистиллирует свои ощущения, чувства, мысли в целостную картину, ибо, «только что из тенет/ Гименея, потерям ведет, сокрушаясь, счет/ пожилая память, затертая, словно монета…».

И – «не освистывай прошлое, словно реликт…» – призывает Шамсутдинов, ведь

 

В душе – вполне можно составить, ворча в своей

Перспективе,

гербарий морщинистых гарпий, сей

Список ветрениц в прошлом…

Приоткрывая еще одну грань своей бурной биографии, поэт, «порой пасующий перед собой…», апеллирует к ассоциативным (предполагаемым) наперсникам своих откровений и ламентаций, которыми он никогда не будет услышан:

… отталкивающий берег,

Сосредоточен пловец…И, терзая финик,

Обременяя карманы вещим отсутствием денег,

Сумерки осеменяет сомнениями сангвиник –

Финик для жизни без ангажемента…Всегда – чужое,

Время сдается внаем, словно угол.Без сожаленья

Жертвующий, в безразличии, будущему – собою,

Не оставляет оставленных в прошлом…

«Эстетика – этикабудущего…» – прорицал на заре ХХ века М.Горький. На заре века ХХIН.Шамсутдинов, словно следуя завету классика, служит эстетике, выполняющей для него роль Вергилия в этом непростом мире, становящемся благодаря усилиям мастера «миром собственной выделки».

И он щедро делится с нами своими открытиями в постижениихарактера этого мира,равно как и в языке,имя которому –бесконечность.

Подвергаясь нападкам и «правых», и«левых», мастердержится подчеркнуто отчужденно иобособленно, не принадлежа, в частности, ни к одной из многочисленных стилистических «школ», так как едва ли не все течения – и натурализм, и метаметафоризм, и символизм, и модернизм, мордуемый постмодернизмом, – слились в его работе в один мощный поэтический поток, в котором, как в родной стихии, не сосуществуют, нет! а сопрягаются, взаимодействуют, воодушевляя друг друга, и «сперматозоид вымысла, герой…», и «купальщица, напористая за буйками – брассом,/ за молом, в молотьбе коленей, – кролем.., голодный взгляд коленки которой, блеснувший из неистощимой пены, – неистребим…»..Неистребима и жажда поэта объять гармоний этот расхристанный, погрязший в скверне и пороках, несчастныймир.

Духовное смятение авторапоэтому и вызывает к жизни «стальную стилистику» его филиппик, придающих стихам захватывающее звучание, хотя, как иронически констатирует поэт, ему «пеняют… трилобиты штолен, ферм, заводов, что смысл зашторен…».

Да нет же! Это зашорены глаза «доброхотов», назойливо декларирующих об объективности своих воззрений на творчество Николая Шамсутдинова, а на самом деле пытающихся обречь его забвению.

В наши нечастые с Н.Шамсутдиновымвстречи в Германии и России мы подолгу беседовалис ним о ситуации, сложившейся в российскойпоэзии, о новых веяниях в ней, о новых именах… Безусловно, многое из услышанного от него осталось за рамками этого материала.

Так что же заставило меня взяться за перо? Более сорока лет известный российский поэт фанатично служит античной богине Эрато, покровительнице поэзии. И все эти долгие годы, несмотря на обилие публикаций в журнальной периодикеСССР, России и за рубежом, несмотря на массу изданных в столичных и региональных издательствах книг (отсылаю к материалу И.Матвеевой «Соименник сердца» во втором томе настоящего «Избранного»), критика со стабильным постоянством, заслуживающимболее достойного применения,подвергает его работу откровенномузамалчиванию, создавая из поэта некую «фигуру умолчания». Подобная обструкция совершенно необъяснима с точки зрения здравого смысла, более того, она неуместна в отношении мастера, давно уже перешагнувшего в своем динамичном развитии рамки региональной литературы. Подтверждением этому слова –безвременно ушедшего из жизни Станислава Золотцевао Шамсутдинове как о самобытнейшемроссийском стихотворце.

Заведомая глухота и слепота противостоящей среды всегда сопутствует тем, чье масштабное дарование не укладывается в прокрустово ложе дурно толкуемого средойпрагматизма в отношении искусства.

Мощное и независимое дарование оборачивается для творца, в конечном счете, драмой, ибо серость, отравленная ксенофобией и восполняющая недостаток таланта огромной пробивной силой и нахрапистостью, буквально выдавливает его из активной жизни…Традицией стало – сначала добить, а затем, с помпой и славословиями,канонизировать.Многочисленные примеры подобного у нас на слуху.

Сетуй не сетуй на отсутствие откликов критиков либо читателей, но по себе знаю, как тяжело творить в атмосфере полнейшего психологического вакуума…

Безусловно (и это необходимо признать), обструкция в отношении Николая Шамсутдинова коренится в нежелании признавать моего собеседника в силу его – каким бы анахронизмом это ни являлось! – восточного, тюркского генезиса, последовательно шельмуемого адептами расовой чистоты в отечественной словесности…

Предвидя реакциюпротестующих,обращуськ словам Бродского в статьеоб А.А.Ахматовой, не только уместным, но и необходимым в данном контексте: «… в России имя с татарским звучанием воспринимается не столько с любопытством, сколько с предубеждением…».

И тутже – для усиления эффекта моей аргументов – процитирую Инну Кабыш из «Литературной газеты», обращающуюся к своим ученикам: «Талант – это не только и не столько людские аплодисменты, сколько людская зависть. Зависть – неразлучная спутница таланта. Умейте защищать свой талант. Умейте держать удар!».

Что ж, Николай умеет держать удары судьбы…

Метафизическая амбициозность нуворишей отечественного разлива привела к катастрофической инфляции таких, сакральных до недавнихпор, понятий, как «добро», «милосердие», «справедливость», «бескорыстие». И мой друг, выброшенный более десятка лет назад проискамисудьи из квартиры на улицу и обреченный, таким образом,на бродяжничество, а в руках бездарного эскулапа лишившийся дара речи, выстрадал несомненное право на болевое«Достоинство – мое последнее достояние…».

Более того, он, можно сказать, утилизировал свое негодование и ненависть к негодяям, создав не один обличительный цикл для третьего тома «Избранного», не изменяя, впрочем, и традиционным своим пристрастиям, эманация которых освещает творимый им мир.

А творимый моим героем мир не интерпретируется дефинициями (определениями)пристрастий,ибо в нем, этом отнюдь не демонизируемом мире, «опустошенном пустынею в женской душе», тем не менее, царит «акустика ассоциаций», вызывающих, например, к жизни «застиранную в сравнениях осень», в которой «две стихии борются, врозь и в дрязгах, за память» героя, наблюдающего, «как, в чужую душу приотворено,/ бодрей в скрипучих репликах окно…».

Шамсутдинов обладает богатой творческой родословной, исполненной мощью и полифоничностью соседствующих в пантеоне мировой поэзии творцов.

И если, «в виду Террачина»,рвется к морю студеный «эрудированный родник,/ еще помня Овидия, Тацита, Ювенала…», откроем же ему дорогу туда, где его действительно ждут не «пожиратели зрелищ и колы.., чьим редким отсутствием облагорожена морская гладь», а – хотя бы – те, «чьи фантазии жарко вынашивает Сапфо,/ под парусящими снами, хрониками Хроноса…».

«Хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова… прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами…» – так писал о нем в 80 – 90 годах прошлого столетияСтанислав Золотцев.

Сегодняшний Н.Шамсутдинов не изменил остроте своего взгляда, не отвлекаясь навыбор – «высокого» или «низкого» ранга предмет, избранный им не только для изображения, но и для одушевления бытия этого предмета. Аб ы т и юг л о б а л ь н о- г отолкаподобное одушевление вещей необходимо как условие выживаемости в психофизической чересполосице неизменно критических состояний действительности.

Снег бел, простите мне трюизм, как молоко…

Но в этой фразе, chere, так видно далеко,

Где, в роскоши лепнин, тем барственней барокко,

Чем прихотливей снег в кудрявом рококо.

/Снег в Париже/

Это – больше, чем чувственная пластическая предметность реалий. В поэзии Шамсутдинова – субстанциальный (сущностный), по Пастернаку, «всесильный Бог деталей» нивелирует декларируемое различие между бытием и бытом, в брутальных зачастую воплощениях…

… до слабости в руках,

С бессмыслицею, беглые, в ладу,

Как браки, второпях, на небесах, –

Разводы совершаются в аду.

Но, с ясным поцелуем в лоб, вдвойне

Софиста в искушение вводя,

Отвесный юмор висельника не

Пример для подражания

Его поэзия отнюдь не потеряла в своей пронзительности прямого высказывания, но приобрела в ходе своей эволюции такие черты – как подчеркнутая утонченность его лирических характеристик, как многослойная, насыщенная явными и зашифрованными цитатами философов и писателей художественная ткань его произведений,отсылающая читателя к неисчерпаемому кладезюкультурных и исторических реалий.

В то время, когда современный литературный процесс решительно исключил книгу из центра своего внимания, поставив на ее место презентацию, принимающую разные формы, такие, например, как синтез поэзии и музыки, увлечение видеозаписями, авторские выступления, эпоха Гуттенберга с ее приоритетом печатного слова, трансформированного в книгу,уступает свои позиции.

НоШамсутдинов, фигура из плоти и крови, не укрывается за новомодными увлечениями, как, впрочем, и в юности – за текстом, а неизменно отождествляет себя с персонажами своих произведений, в которых он не только предельно автобиографичен, но пронзителен в своих прямых высказываниях.

Сын материка «белого забвения», он по слову, по образу, по стихотворению взращиваетс в о й,многоголосый иполноцветный, материк, ждущий своего Колумба, хотя появлениеоного весьма проблематично в сегодняшнемтеатре абсурда.

Н.Шамсутдинов не только открывает нам самих себя, нас в мире и мир в нас, но и приглашает, по словам М.Цветаевой, к соучастию к творчеству

Собственно говоря, при уже упоминавшемся «человек – место, где встречаются пространство и время»,встреча эта, а скорее, столкновение двух стихий, вызывает тектонический сдвиг в читательском восприятии его поэзии.

Судьба сподобила его рождением на самом «краешке земли», на отшибе, можно сказать, цивилизации, где настолькомогуч и действенен «приворот простора», что строки мастера приобрели такую широту поэтического дыхания,укладываясь, чаще всего, лишь в размер многотерпеливогоанапеста

Не спешите закрывать эту книгу. Задержитесь на любой из ее страниц и вы увидите, какой «у времени, не убывая, мажорный жор/ – хвори, формы Фальстафа…». Но – «реальностьприправлена памятью: мерная зыбь,/ золота и крупна, перемигивается на солнечном море…Полощущий грот забирает на вздохе свежак…». «Измор четырех измерений держит нас взаперти?».

Это – Сибирь. Край, явленный миру во всех его четырех измерениях усилиями своего сына и певца. А в заключение адресуюсь непосредственно к автору замечательного третьего тома«Избранного», к Николаю Шамсутдинову:

«Дорогой друг!

Благодарю тебя за радость знакомства с новыми твоими стихами, частьиз которых довелось мне прочитать в периодике. Но, собранные в одну рукопись, они,перечитанные вновь, вызывают такой мощный накат духоподъемности, что появляется нестерпимое желание создать свое, такое же – глубоко содержательное и изощренное по форме.

Ты – не «пасынок неусыпной отечественной словесности», как писал в одной из книг… Тебя читают, любят и чтут.

Недавно зайдя в интернет, столкнулась я с информацией такого рода: «…стало известно, что ученица 11 класса МОУ ПСОШ №1 Кристина Гноевая стала лауреатом VIВсероссийского молодежного конкурса «Меня оценят в XXI веке».Конкурс проводится при поддержке Госдумы РФ, Управления делами Президента Российской Федерации, Роскосмоса, Российской академии образования, Росвоенцентра при Правительстве РФ.Наградой за победу стало приглашение ученицы … на защиту научно-исследовательской работы «Проблемы экологии» в поэме Н.М. Шамсутдинова «Покорители» и повествовании в рассказах «Царь-рыба» В.П.Астафьева».Для Кристины поездка в детский дом отдыха Управления делами президента РФ в Непецино стала победной. Среди 50 человек, в числе которых были даже студенты 3-4 курсов филфаков, в номинации «Литературоведение»Кристина стала обладателемдиплома первой степени».

 

/Газета «Северный луч», г. Тарко-Сале, ЯНАО/.

 

 

Николай ШАМСУТДИНОВ

 

 

Гадают, кто свечу в окне затеплил, кто,

К минувшему спиной, молчит, Непоту вторя…

Скучает ли в саду в наброшенном пальто –

В плену ненастных дней? Размашистый, вдоль моря

 

Шагает, глубоко песок взрывая? Бриз

Касается щеки? И, как единоверцу,

Мир поверяет вам свои черты и, близ

Непроходимых дюн, теснее жмется к сердцу.

 

Насупленный, порой так пристально глядит,

Ведь жизнь заражена, теряя терпкость в тексте,

Инстинктом тупика.., тем обреченней бдит

Пространство, уменьшаясь неизменно вместе

 

С любым из нас… Вернуть природу в слово! Но

У неизменных дюн – за чтением Непота,

Пространство сведено к словам, ведь и оно

Становится, свежо, той точкою отсчета

 

Задорных дней в глуши – вне козней прописных,

Хотя – и что скрывать? – не доверяйте счастью,

Оно опасно тем, что делает своих

Избранников – слабей для низости. Ненастье

 

Уже когтит висок, пока скрипит песок –

Подарок для ступней, ушедших в осязанье

Свободы на ветру. Мурашками в висок

Ссыпается, дразня костяк, недосыпанье

 

Юрода, всей судьбой проросшего в содом

«Вигилий городских»… Покрой души свободной

У этих дюн и вод… Не воссоздать пером

Пружинящий рельеф сердечной подноготной

 

Наглядной жизни. Вновь горит в саду окно,

Чей взгляд – на горизонт,что на манер шарнира

С л и лнебо с морем, дав им в разворото д н о, –

Обещанная вам, могуча вещность мира…

 

2009

 

* * *

 

Влекомого музой, в надсадных сомненьях, по краю

Стервозной реальности – жизнь отмечает клеймом

Поприщина, ибо, спиной безразличною – к раю,

Но, с хохотом, к аду предместья – горящим лицом,

 

Врасплох застают себя за размышленьем, гадая

О несовершенствах, ведь стержень стервозностит о й,

Что горько забилась в себя, сути не изменяя,

Живет в отрешении жесткой, сухой правотой…

 

Меж тем, опрометчив, податель разочарований,

Со склонностью Эпименида к ночной воркотне,

Поскольку не согнут, как чернь ни ломала, в бараний

Рог, ищет в метафорах истину. Но, в новизне

 

Коллизии, что ему до обметавших наитье

Резонах софистики, в черствых рацеях скрипя? –

Тем ожесточеннее в бескомпромиссном соитье

За все отдают, открываясь в мотивах, себя

 

Фантазиям пряного возраста. Юность, чужая

Рефлексии, самозабвенней в прогнозах – само

Собой, в нетерпении дерзких резонов, не зная

Ни даты, ни адреса, не отправляют письмо

 

Минувшему. Но, с оползанием в воспоминанья,

Настырней сознанье, подсасывающее из

Глубин подсознанья, чье, в мороке Фрейда, призванье –

Причуды либидо. Со взглядом капризницы вниз,

 

Жизнь супится, дуясь и не уступая, в забвенье

Затверженных прописей, азбучных истин. В конце-

то концов, чуткий отсвет любви в утешенье,

Быть может,блеснет в запрокинутом ясном лице…

 

2009

* * *

 

Подавая пример вам, с усвоенной ровностью

Интонаций, едва из прибоя, теплей

Взгляд купальщицы, обозреваемой ревностью

К одиноким заплывам. В природе вещей,

 

Словно в анабиозе, весьма преходящее,

Как тепло на изломе сезонов, из сна

Резонера вытаивает настоящее,

Отдает настающим, настоянным на

 

Аромате духов, отдающих сомнению

В постоянстве пристрастиям… Чаще, как ни

Помыкают случайности вами, к роению

Дерзких ассоциаций, психозу сродни

 

Пляж к исходу сезона. Мордуем прострацией,

День следит, как понуро влачится апаш

За питомицей граций, с громоздкою грацией

Дивы там, под зонтом, выходящей в тираж –

 

Неопрятною осенью… Дань повседневности,

Где ж купальщица, радостно отворена

Ветру, сырости? В перевираемой верности

Темпераменту, невероятно она

 

Молода и дерзка, утонувшая в поводах

К порицаньям… Она ли не внучка камен,

В чьих доверчивых, чаще – запальчивых, доводах –

Прелесть непринужденности, суть перемен?

 

С воркотней – себе в пику, себе, подмигнувшему

Мысли о назревающем, – ясно без слов,

Что с духами ее, напевая минувшему,

Неизменно вдыхают задавленный зов.

 

Что в чертах своих,

пряный привой бескорыстия

К жизни, прячет она? Уподобясь слепцу,

Не судите ее. А налет легкомыслия? –

Он порывистой, как говорится, к лицу…

 

2009

 

* * *

 

На студеном ветру, что тут ночь ни пророчь

Кифареду – язвя и куражась, нахрапист

Препаратор поэм, отсылающий прочь,

К Марциалу… Как лавр, и могуч, и разлапист,

Эту зыбь помрачневшей воды, эту ночь

Анонсирует, с завистью к ямбу, анапест,

 

Не дающий поблажек душе. Между тем,

Кропотней упражнения воображенья

В чутком изображении римских трирем,

Что столетьями держат свои отраженья

На воде, погрузившись в забвение, чем

Побуждают к раздумьям о бренности… В бденье

 

Внятных ассоциаций и, значит, вовне

Бесов сиюминутного, существованье

Чужака, с насыщением мифами, не

Наверстает в сердечном своем созерцанье

Мастодонтов минувшего, наедине

С роем призраков, чье, застоявшись, молчанье

 

Подает нам, при скепсисе сущего, весть

О поэзии частностей, о токованье

Темных образов: бессодержательность есть,

Увлекая с собою, ее содержанье.

Не с течением дней истощается десть

Пожелтевшей бумаги, а так, с толкованьем

 

Жизни той, что порой с назначением – врозь,

Ведь, толкуемый ссадиной каждой, недаром

Ветер, вечность пронизывающий насквозь,

Обладает студеным настойчивым даром,

Что чудесно и сплавил нас в жаркую гроздь,

В незабвенную гроздь под разлапистым лавром

 

2009

 

* * *

 

Нам снится снег – под шелест снегопада,

Застлавший слух… Сбивающий из сада

И воронья – ночной коктейль, навек

Отстаиваясь в нем, нам снится снег,

 

Что уязвлен, крылатый, к укоризне,

Обидною обыденностью жизни

Там, за окном, где всё, что есть, язвит,

И неизбежность выдает кредит

 

Промерзшему Карузо, ибо, значим

В семейной космогонии, означен

Лепниной балюстрады, снег в окне

Откладывает образы во сне…

 

Недаром в яви, подлой и увечной,

Нам снится, наплывая, – подвенечной

Венеция, в снегу до самых пят,

О чем, с наплывом желчи, ни твердят

 

Заимодавцы. Суть бесчеловечность,

От них, снотворна, отвернулась вечность…

Но – снится снег, т а кобращаем в нас,

Что прошлое с него не сводит глаз.

 

Милы каменам, выси наблюдают,

Как сон за сном его перенимают,

Пока, патологически высок,

Во тьме слепит нас белый потолок –

 

Словно глазной белок… Под тусклым небом

Возвышенного морока, жив снегом

Сон, прирожденный, как судьба, как явь,

Которую пересекаем вплавь…

 

2009

 

* * *

 

Хладнокровен, покуда в фаворе шпана,

Отбывающий ссылку в забвенье, как ни

Соболезнуй герою, – ссылается на

Алогичность Эрато. И, если сродни

 

Ведуну ль, прорицателю, как ни зови,

Подавая жизнеописателю знак,

Стоит лишь, уступив захлестнувшей любви,

Сдвинуть на волос волю сангвиника, как

 

Мир сужается, в рокоте ропота, до

Родинки на предплечье, чей смуглый овал

Теплит память –о ком? – коль пустое гнездо

Ветр, обгладывая угол, облюбовал,

 

Порываясь порой, как мальчишка, за той,

Исчезающей в «нетях»… Как калька с Ватто,

Без нее побережье больно пустотой,

Не заплатанной в стужу платанами. Кто

 

бы ни сетовал на искушение «слыть»

И, оставленный тенью, бодрился: «На кой?..» –

Застигая себя,гдене следует быть,

Будущее уходит, вздохнув, на покой,

 

Оставляя затворнику черствый бодун,

Что чреват каждодневной потерей лица.

На отшибе прогресса, волхвуя, канун

С подноготной – неисповедимей конца

 

Уязвленного знаньем о каждой, зато

Укрепляет, с подсветкою случая, в том,

Что прикармливать вести сподручней, и то

Не звонком в неизвестность – банальным письмом…

 

2009

 

* * *

 

Взвинченнеевесна, ведь, с ознобом по коже,

В каждой, не потрафляя им, но – изводя,

Гулко бродят бредовые импульсы – дрожжи

Бытия, где любая из женщин – своя

 

В этом мороке… Мрея, блаженное бденье,

Как заветное, с неутолимым деля,

У простертой в восторженном изнеможенье

Гипнотический выгиб груди. Дерзкий, зля

 

Беллетристов, да так, что, в роении, слизни

Липнут к памяти, он, конфидент, сгоряча

Рвет с кишеньем их – рупор подержанной жизни,

Но, в корявых рубцах, – не с чужого плеча.

 

Потому, с тенью скепсиса на сердце, явней

Отрешенность в лице его, ведь, еще та-а-а,

В складках, вытравленных повседневною травлей,

У спокойного рта – тяжелей правота,

 

Крупным планом дана… И, в кольце средостений,

Не беря у чужих ламентаций взаймы,

Он, ревнитель беспримесных местоимений
«я» и «ты», не взрастил сокровенного – «мы»,

 

Жив инстинктом безрадостной истины. Вешней

Ночью, желт, застает их заспавшийся свет –

Захлебнувшейся плачем бессмыслицы нежной

Ничего, закипая, осмысленней нет.

 

День, меняясь в лице, ждет заката, но снова,

Надоумив нужду, предрешенность язвит

И, на выплеске гласности, требует слова

Всё, о чем эта жизнь, отрешаясь, молчит.

 

Пусть кривляется кривда и прячет улику…

Перед тем, как, замешкавшись, кануть во тьму,

Дрогнут губы – вернуть, обернувшись, улыбку…

Но, в роении ассоциаций, – кому?

 

2009

 

* * *

 

Зима отпустила… И, солнцем палим,

Лист в оцепененье – тесна оболочка,

Покуда, засушенным в памяти, им

Не выстрелит нетерпеливая почка,

 

Когда его, впрочем, еще и не ждешь…

И женщина – испепеляема, ибо

Весну, отпирая вестям, узнаешь

По тембру ее темперамента либо

 

По ним, легкомысленным мини… «Вина,

garsone!» –коль в незримой ее паутине

И жизнь прирастает с опорою на

Порок любопытства, влекущий под мини.

 

Во что разрешается легкий каприз

Бездумной и взбалмошной? В мраке подметном

Любое парадное с ней – парадиз,

Что кратко надежду и смысл подает вам.

 

К исходу любой тяготится собой,

Покуда, как челядь – стезею привычной,

По жизни спешит трусоватой трусцой

Плеяда поклонников – за безразличной

 

К докучным уловкам. О чем ни толкуй,

Вдвойне одиноко с ней в мире тревожном,

С ней, чей, отдавая тоске, поцелуй

Несет информацию о невозможном.

 

Сполоснут до самой земли сединой,

Напрасно уверенный камень кронверка

Над вешней рекой, мезозою чужой,

Ждет метафорического фейерверка,

 

Ведь, снова ладони сводя за спиной,

Покудова вечность ползет, как улитка,

В отсутствие повода, с каждой весной

Упорней и неистощимее пытка

Памятью…

 

2009

 

* * *

 

В достославные дни, с оседанием осени

В подсознанье, с метущими ливнями, – ветрено…

Тех, что вас еще, в глуме гламура, не бросили,

Нет, как ни порицайте былое, на свете, но

 

Всё еще впереди… Ну, а если по совести,

Вы, с обугленным взглядом, – на ощупь привязаны

К психологии грунта, грошовые горести

Поверяя стакану, забвеньем отказаны

 

Одиночеству скептика в черствой усталости…

Может быть, и заветную стопку – для бодрости,

И в переживающем катарсис старости –

Ни покладистости, ни смиренья, ни кротости

 

Голубиной. За рыхлой гардиной, заспавшейся

По заре, так ли жертвенна жизнь,

обручением

Обреченной чужому уюту, прокравшейся

В сон ваш из подступившего «завтра»? С течением

 

Лет, берущих за жесткое горло затворника,

Узнаете, копаясь в подробностях, вами же

Изгоняемого из себя же поборника

Единенья полов? Только пыльные залежи

 

Книг за скорбной душой, изнуренной величием, –

Всё массивней. И, будучи здесьз а в с е г д а т а е м,

Вас встречает темно ледяным безразличием

Зеркало, оставаясь в душе соглядатаем

 

За уже увлекаемым тягою млечною

К неизменно строптивой… И лишь, укоризненна,

Неизбежность – за вечностью, но – скоротечною,

Ибо – недостоверна, условна, прижизненна…

 

2009

 

* * *

 

Не спуская себе, не жена, но она

Чья счастливая тяжесть – в объятиях ваших,

Обрекаемая темпераментом на

Еженощный оброк – уже в поисках вящих,

 

Ведь какие обеты, отпав, ни блюди,

Ненасытная, в стыдных фантазиях, – рядом,

Ибо родинка с дерзкой пастозной груди

Отвечает вам, четкая, пристальным взглядом,

 

Чужеродная (?) здесь… И, уже подшофе,

Листопад наблюдает в окно, как вы двое

Бурно агонизируете на софе

Тесной комнатки, чье назначенье – в покое..,

 

На софе, чьи пружины дают петуха,

Поминутно срываясь – к соблазну вакаций,

Чем отчаянней всплески на гребне греха,

К буколической робости ассоциаций

 

С лупанарием то бишь… Да что с нее взять,

Коль, с любовью по квоте, но – без притязаний,

И семейными узами не привязать

Заточимую в точности тайных свиданий?

 

С воспитаньем страстей в отстраненности, всем

Существом – в золотой ворожбе листопада,

Увлекая вас в бездну, стихийный Эдем

Или, в женских губах, подаяние ада?...

 

Но, еще безрассудней, будя колотье

В сердце фавна,

в ночном человеческом рое,

Что за бури бушуют под юбкой ее,

На мгновение не оставляя в покое?

 

С мороком в глубине потемневших зрачков,

Неизбежность берет безрассудных в науку,

В сладком противоборстве слепых языков

Прозревая разлуку.., разлуку… Разлуку.

 

2009

 

* * *

С колоссами, зачитанный, одно

И то же, достославный Гай Светоний

Транквилл – ночной транквилизатор, но

Не из пустого чтива, посторонний

Глумливому гламуру… Январем

Глядит, осточертев чертами, муза,

В соблазне совладать со словарем

Калигулы и Августа. Обуза

 

Народонаселенью, не статист,

Но – взят метаморфозами в науку,

Мордуемый молвой«постмодернист»

Трояном – длит одическую скуку.

Набрякшее ненастьем, как виной,

В огнях, темнее небо над вокзалом

Термини, повернувшимся спиной

К закату Рима… Незнакомка в алом

 

Проходит, Рим, булыжником твоим,

Ибюст – в упор. С восторженным «Аида!...»,

Исполнен, в духах Пантеона, Рим

Крупнозернистой зоркости гранита.

Бесспорная, «в душе открылась течь»…

Проникнутая притяженьем жанра,

Прохожего – одергивает речь,

Исполненная внутреннего жара

 

Классической латыни… Злее соль

Познания: недаром, видит автор,

Судьбу, чье становленье – через боль,

Вываривают с лавром. Триумфатор

Фонетики – смурней, вникая в текст,

И Рим Транквилла не поймет Нерона,

Пока не хрустнут позвонки под тек –

тоническою точностью тевтона…

 

2007

 

* * *

 

Бессонница… В плену иносказаний,

под крики чаек, прячущих испод,

Выстрадываясь из чужих страданий,

угрюм рапсод – парадоксальный плод

 

Растерянной любви. Из-под панамы –

навстречу взгляд. Оглядываясь на

Пролог, не объяснить природой драмы

ловушек бытия. Оглушена

 

Луной, спитзанавеска..,спят в зловещем

молчании часы.., на кухне злей

Ворчанье в кране… Мудрость жизни – в вещем,

живом непослушании вещей,

 

Помалу обретающих ухватки

могучих мойр, играющих судьбой,

Чтоб имяреку, чьи устои шатки,

не оказаться, всхлипнув, под собой,

 

А – разрешиться комариным писком..,

так с отрицаньем сводят счеты, ведь

В постель наверняка ложатся с риском

наутро не проснуться, дабы впредь

 

Не засыпать. Из твоего же теста,

с горизонтальной немочью на «ты»,

Протягивает муза из контекста

бессонницы скандальные плоды,

 

Что, по исходу, то сладки, то терпки.

Рапсод, лелея комплексы свои,

Пленен плакучей пластикой Евтерпы,

подсвеченной дыханьем флейты… И

 

Полуночью, чьи призраки зловещи,

лицом уткнувшись в жесткий сгиб руки,

Он, слившись с ним, неотличим от вещи,

прочитанному выше вопреки…

 

2008

 

* * *

Урбино Фолли

 

За Генуей, в барашках волн, едва ль

Приветлива об эту пору, снова –

Осенняя, вам отвечает даль

Пустым, прозрачным взглядом птицелова,

 

Поддразнивая желчь… И неспроста,

Промозгла, не предмет парадной оды,

Окрест ее сиротства, пустота

Соцветья вымывает из природы,

 

Чьи, в изложенье жизни сей, глаза

Обращены в себя. И, сбив дыханье,

Ч т о, обрекая ностальгии, за

Студеным оседаньем в подсознанье

 

Ненастной сини, прячущей свои

Фантазии от взора щелкопера?

Ч е м, отраженный тишиной в крови,

Настойчивее приворот простора,

 

По сути, соглядатая в душе,

Тем всё мрачней, к язвительности Гафта,

Пролившись в мелководные клише,

Залив – цезура плотного ландшафта.

 

При аскетизме черт, его окрас,

Простреливаем чайками, – бледнее,

Как смерть… Но «то, что убивает нас

(По Ницше), нас же делает сильнее…»,

 

Чтоб внять в краю задумчивых снегов,

О чем (смеясь иль плача, всё едино…),

За дли-инной анфиладой холодов

Поет урбанистический Урбино…

 

2007

 

* * *

 

Когда пасмурней в подслеповатом углу

Утро киника, и, при триумфе трюизмов,

Жизнь вбирает черты захолустья, – в пылу

Отрицанья не рвите с ней. У афоризмов

Жизнь листвы, выстилающей небытие

Мертвым шелестом. Как перегар эгоизма,

Вам вправляют мозги – притязанья рантье

На среду, воплощенье садомазохизма

 

В смог и стужу, что в иносказанье – тщета,

Ибо в необитаемом вами объеме

Одинокой души – мерзость и пустота

Одичания, словно в заброшенном доме,

Где, его же подобье на взгляд изнутри,

Озаряемы, за неимением света,

Мозговые извилины – метафори-

ческою пиротехникой… В полночь, с фуршета,

 

Сколько, фатум дразня, ни ищите в вине

Собеседника, в жажде любви и доверья, –

Окликаемой смогом, кому же как не

Кроткой музе послушно затачивать перья

Сюзерену? Зимою, взбрыкнувшей, как ртуть

В лютый зной, чья природа извечно сурова,

В откровеньях рапсода, коль вслушаться, – суть

Умственных антраша… Подхватив с полуслова

 

Интонацию ада, судьба – о рубце

На душе, и, наглядная, в этом причина,

Что в личинке, отложенной в ясном лице,

Вызревает, до хруста вминаясь, личина.

На постое у смерти, всего лишь залог

Паранойи, жизнь есть отвлеченность.., в итоге,

Расслоившись по черновикам,ваш пролог,

Путеводным потерям служа, – в эпилоге.

 

2007

 

* * *

 

С каменистой тропы, ускользающей из-под ног

Прямо в пропасть, паденье у кромки ее – бросок

Духа к истине, ведь (звук Эоловой арфы…) голос,

Как субстанция, вдруг обретающая лицо,

Обнажает смятение, чтобы, в конце концов,

Оборваться на форте…Но, сдвинув хотя б на волос

 

Время, можно спокойно пройти той тропой,

как встарь,

Междометиями искушая чужой словарь…

Но чьи уши торчат, компилируя, из подтекста?

О, как честолюбивы коллеги!Любой из них,

Изводящих бумагу для истин, но – прописных,

Подголосок колоссов?Свежа, из иного теста –

 

Флегматичность баклана, следящего с валуна

За фланирующими.Реальность обойдена

Вечностью, становящейся для отчужденца близью.

Приворот поворота на Ялту… Уже навек

Утвердившись в оракулах (?), сумрачней человек –

Смерть его обеспечена всей предыдущей жизнью,

 

Не-двужильной, увы…Продолжающий променад,

Видит это же одноименное небо над

Морем и над собой.По блаженному Августину,

«Люди слишком хрупки(с сожалением…), чтоб нести

Бремя самораскрытия…».Вечером, с травести,

Есть резон повторить свой маршрут, наплевав, что в спину

 

Дышит стужею пропасть.Прогорклою новизной

Открывается жизнь над крикливою кривизной

Кручи, не отпускающей дальше той бездны.Весь я –

В устремленности спутницы с искорками в зрачках,

И в ее шелковистых, как южная ночь, шажках –

Равноденствие дерзости, юности, равновесья…

 

2010

 

 

* * *

В лютой наледи катастрофических тротуаров,

Жизнь выплескивает содержимое пьяных баров

& shato в вакханалию красок…Ночной Гомер,

Наблюдая огни за окном, вспоминает Канны,

И его так же не обминовывают обманы

Сладкогласых сирен, подавая дурной пример….

 

Что

охотникам до «романтических безобразий»,

Залучая, поют они, поставщики фантазий

На любой изощренный вкус, что настойчивей на

Торжествующем торжище плоти? Стило в работе,

При вибрации образов, чей перебор в блокноте

По судьбе собирает на фабулу…Не бледна,

 

Юность – оргия острых оргазмов, На вид упорно,

Целомудрие пятится прочь под напором порно.

Но – критический возраст… Рискуя схватить афронт,

Расставляют акценты по правилам пряной ренты

Плюс, при местных армидах, иллюзии под проценты

Впрочем, тем и берет, в просторечии, мастодонт.

 

Осеняя любого в пути от рожденья к тризне,

На подложных страстях поднимается Древо жизни…

В расторопных распутницах словно играет ртуть,

Они, вкупе с вином, – достояние Диониса,

В свою очередь, не оставляя надежд Улиссу,

Подавая, как вызов, то взгляд, то бедро, то грудь…

 

Ах, марины.., сирены.., сильфиды!Едва ль укромны,

Что ж за бури бушуют под юбками их, условны

ли в коллизиях сих?Расписываясь на спине

Лютымикоготками, любая снискала право

И на стоны, и вопли.

Увы, летописец нравов,

Замордован моралью, но – неутолим вполне…

 

2008

 

* * *

 

Артельный листобой… И, ко всему,

В сыром юродстве северной столицы

Отрады нет ни сердцу, ни уму

В жестоком целомудрии юницы,

 

Погрязшей в безразличной красоте…

Но, в постном постоянстве ей – годами,

Не вызволиться, в лютой тесноте,

Из прошлого, сорящего сердцами

 

Пленительных распутниц… Есть в ночах

Томленье подступающего часа,

Хоть память, построжав, на мелочах,

 

В лихом былом – и лиц круговорот,

И девочка-батут, напор искуса,

Так горяча, что заплывает рот

Языческою свежестью укуса,

 

Что вечно юн… Но, видно, перезрев,

Как плод пикантный, здесь, в бедламе этом,

Мир бессердечней к ним, перегорев

В усыновленном осенью. Дуэтом

То бишь обмолвках, ловит ловеласа

 

Помешанным – не вытянуть… Виват! –

Во времени, от мира отрешенном,

Недостоверней человек, подмят,

В забвенье, сокрушительным крюшоном,

 

Хотя уместней, что скрывать, боржом…

Порой, в уюте кухонного глянца

И бодрых литографий, под ножом

Звенит фарфор – инфляция фаянса

 

Неприхотливой юности. Окно

Отворено, зазывное, в ненастье..,

Тем пасмурней, несбыточным полно,

Влюбленного страдальческое счастье…

 

.